Муж взял деньги, отложенные на лечение нашей дочери, и оплатил отпуск своей матери. Когда загорелая и счастливая свекровь вошла в реанимацию, дочка посмотрела на неё и тихо спросила:

 

— “Бабушка, а ты была на море, пока я тут умирала?”

 

В палате воцарилась тишина. Только слабое пиканье монитора, отслеживающего сердце Кати, нарушало молчание.

 

Свекровь, по имени Лидия Павловна, замерла у двери. Её загорелое лицо исказилось — не то от растерянности, не то от смущения. Она сделала шаг вперёд, протянула руку к девочке, но Катя отвернулась к окну.

 

Мне хотелось закричать. Хотелось вырвать подушку из-под головы и швырнуть её в мужа, который стоял рядом с виноватым видом и не знал, куда деть руки. Я не кричала. Я устала. За последние месяцы я научилась молчать. Глотать боль. Прятать слёзы.

 

Катя болела тяжело. Диагноз прозвучал, как приговор: острый лейкоз. Лечение дорогостоящее. Мы с мужем, Артёмом, откладывали каждый рубль. Я брала подработки, отказывала себе во всём. И вот… однажды утром я обнаружила, что деньги с нашего общего счёта исчезли.

 

— “Я хотел, чтобы мама немного отдохнула. Она так устала в последнее время,” — объяснил он мне, не глядя в глаза.

 

— “А ты не подумал, что твоя дочь может не дожить до следующего месяца?” — только и смогла сказать я.

 

Но было уже поздно. Лечение прервалось. Мы потеряли драгоценное время.

 

Теперь Катя лежала в реанимации, обессиленная, с бледным личиком и кругами под глазами, которых не должно быть у ребёнка.

 

 

—

 

В тот день, после визита Лидии Павловны, она больше не приходила. Артём пытался загладить вину, ночевал на кресле рядом с больничной койкой, приносил Кате сок и читал ей сказки. Но между нами что-то безвозвратно сломалось. Его предательство было слишком тяжёлым.

 

Однажды ночью Катя проснулась и сказала:

 

— “Мама, если я умру, ты не плачь. У тебя всё равно будет кто-то, кого ты будешь любить.”

 

Я прижала её к себе так крепко, как только могла. Она засыпала в моих объятиях, а я молилась — впервые за долгие годы.На следующее утро Катя не проснулась.

 

Она лежала так же спокойно, как и накануне вечером, с закрытыми глазами, чуть приоткрытым ртом и крохотной ладошкой, вцепившейся в подол моей пижамы.

 

Я звала её по имени. Шептала. Потом кричала. А потом… наступила тишина. Такая же, как в ту минуту, когда она задала свой невинный вопрос бабушке. Только теперь — тишина вечная.

 

 

—

 

Похороны были тихими. Я никого не звала. Только я, Артём, и Лидия Павловна. Он держал меня за руку, но я не чувствовала ничего. Я не чувствовала даже его прикосновения.

 

Катю похоронили в маленьком белом гробике, украшенном ромашками — её любимыми цветами. Перед тем как крышку закрыли, я положила туда её плюшевого зайца. Она всегда спала с ним.

 

После кладбища мы вернулись домой. Я закрылась в комнате Кати и сутки не выходила. Лежала на её кровати, вдыхала запах подушки, перебирала её рисунки, читала детские письма к Деду Морозу, в которых она просила не куклу, не шоколад, а «чтобы мама не плакала, а папа был дома чаще».

 

 

—

 

Прошла неделя. Потом две. В доме было тихо. Артём больше не ночевал рядом. Лидия Павловна приходила с пакетами еды и оставляла их под дверью. Однажды я вышла и увидела на крыльце коробку. Внутри — альбом с фотографиями Кати, который она незаметно собирала с рождения внучки. Под альбомом лежала записка:

 

“Прости. Я не знала, что так бывает больно. Я думала, море спасёт мне здоровье. А оно утопило мою душу.”

 

Я не простила. Но я поняла.

 

 

—

 

Через три месяца я уволилась с работы. Всё в мире напоминало о Кате. Я поехала в детский хоспис волонтёром. Там были десятки таких же детей, с глазами, как у Кати. Они не знали, сколько им осталось, но они верили, что завтра будет лучше.

 

Однажды я встретила девочку. Её звали Соня. Она тоже болела. Ей было девять, как Кате. Она не боялась уколов. Она боялась умереть без мамы. Потому что мама оставила её в больнице и не вернулась.

 

Я навещала Соню каждый день. Читала ей сказки. Заплетала косички. Она смеялась, когда я делала вид, что не умею.

 

Однажды она сказала:

 

— “Тётя Лена, а ты можешь быть моей мамой?”

 

И я поняла, что сердце, однажды разбитое, может снова биться. Ради другой маленькой жизни.

 

 

—

 

Через полгода я оформила опеку над Соней.

 

А через год, в день рождения Кати, мы вместе пришли к её могиле. Я посадила ромашки. А Соня поставила туда зайца. Точно такого же, как у Кати.

 

— “Ты ведь не против, Катя? Теперь я буду маминой дочкой, но я всегда буду помнить, что ты была первой,” — шептала Соня.

 

И мне показалось, что ветер в тот день был особенно тёплым. Как дыхание маленькой души, которая простила нас всех.

 

Похороны были скромными. Я никого не приглашала. Только я, Артём и Лидия Павловна. Он держал меня за руку, но я ничего не чувствовала. Даже его прикосновения — как сквозь стекло.

 

Катю похоронили в маленьком белом гробике, украшенном ромашками — её любимыми цветами. Перед тем как крышку закрыли, я положила туда её плюшевого зайца. Она не засыпала без него.

 

После кладбища я закрылась в её комнате и сутки не выходила. Лежала на её кроватке, вдыхала запах подушки, перебирала её рисунки, читала письма Деду Морозу. Там не было просьб о кукле или конфетах — только: «Пусть мама больше не плачет, а папа будет дома почаще».

 

 

—

 

Прошла неделя. Потом вторая. В доме стало тихо. Артём больше не ночевал со мной. Лидия Павловна приходила и оставляла пакеты с едой у двери.

 

Однажды я увидела на пороге коробку. Внутри был альбом с фотографиями Кати. Она — Лидия Павловна — собирала их с самого рождения внучки. Под альбомом лежала записка:

 

«Прости. Я не знала, что боль может быть такой. Я думала, море вернёт мне силы… А оно утопило мою душу.»

 

Я не простила. Но я поняла.

 

 

—

 

Через три месяца я уволилась с работы. Всё вокруг напоминало о Кате. Я уехала волонтёром в детский хоспис. Там были дети — с такими же глазами, как у Кати. Они не знали, сколько им осталось. Но они верили, что завтра будет лучше.

 

Там я встретила Соню. Ей было девять. Она тоже болела. Не боялась уколов. Она боялась умереть без мамы. Потому что мама оставила её в больнице и не вернулась.

 

Я стала навещать Соню каждый день. Читала ей сказки. Заплетала ей косички. Она хохотала, когда я делала вид, что не умею.

 

Однажды она спросила:

 

— «Тётя Лена, а ты можешь стать моей мамой?»

 

И я поняла — сердце, однажды разбитое, может снова начать биться. Ради другой маленькой жизни.

 

 

—

 

Через полгода я оформила опеку над Соней.

 

А через год, в день рождения Кати, мы вместе пришли на её могилу. Я посадила ромашки. А Соня поставила рядом зайца. Точно такого же, как у Кати.

 

— «Ты не против, Катя? Теперь я буду маминой дочкой, но я всегда буду помнить, что ты была первой,» — прошептала Соня.

 

И мне показалось, что ветер в тот день был особенно тёплым. Как дыхание маленькой души, которая… простила нас.